ГОСУДАРСТВО КАК БУРЬЯН

Владислав ЗАДОРОЖНЫЙ

Памяти Д. А. Биленкина

В день отмены закона и упразднения государства Вашингтон Прищепа вышел из благодатной тени небоскрёбов Невского проспекта и по январскому солнцепёку зашагал между пальмами парка Победы-Над-Собой к Исаакиевскому собору, чтобы помолиться и поставить свечку за успех последней сессии последнего Всепланетного парламента.

— Сударь! — окликнул его паренёк в цветастой юпитерке. — А шиману-то забыли!

— Спасибо за подсказку.

Прищепа вежливо поклонился бдительному прохожему, вынул из кармана знайку и скомандовал: «Куччеру передай: шиману на стоянку. За мою забывчивость — 15 ДМ к РВ»

ДМ к РВ… Дополнительные минуты к рабочему времени… Прищепа машинально проводил взглядом свою пустую шиману, которая покорно двинулась в подземный гараж, а знайка по пути в карман успел кольнуть:

— Не зевай! Неделя не закончилась, а штрафов набежало больше шести часов. Придётся тебе в субботу вкалывать.

Прищепа не обижался на знайку за развязность тона: ведь тот, в конце концов, лишь повторял любимые словечки и интонации хозяина. Это обезьяничанье было особенно забавно на письме: друзья редко угадывали, кто им пишет - сам Вашингтон Иванович или его биотронный наперсник. А со своей рассеянностью Прищепа свыкся: в конце каждой недели он добровольно добавлял к штрафу, наложенному тоже добровольно, ещё 60-90 Дополнительных Минут к Рабочему Времени, чтобы наказать себя и за незамеченные нарушения. Знайка все нарушения подмечал, но помалкивал, как подобает исправному слуге. При ссоре он мог огорошить хозяина каким-нибудь верным упрёком. «Что же ты не подсказал?» — «Моё дело — фиксировать твои промахи, проступки и преступления. Но у меня не сто глаз, а только два офтальмоса, за всем уследить не могу. Откуда мне знать, что ты не заметил, а на что закрыл глаза — тут дело твоей совести, господин. И меру штрафов и кар тебе же определять — самому».

Прищепу снова окликнули. Голос был знакомый.

— Вашка! Чистая душа!

— Ба! Лухманов! Генка! — обрадовался Прищепа университетскому давнему другу.

Так вместо собора Прищепа очутился в прохладном подвальчике на Почтамтской. Над входом в трактир висела огромная муха, умевшая жужжать, махать крылышками и умываться, и заведение называлось «Под мухой». Прищепа любил этот подвальчик за то, что за стойкой стоял не товарищ, а живой трактирщик, и к тому же весёлый, краснолицый, с чудной квадратной бородкой.

Лухманов дважды похлопал приятеля по предплечью — новомодным жестом, который означал приглашение кутнуть до вмешательства алкогольного ограничителя, с детства вшитого каждому как раз под кожу предплечья. Прищепа согласно кивнул: он, как и Лухманов, холостяковал, только жена Генки с детьми отправилась на рождественские каникулы в Комарово, а семья Вашингтона Ивановича - на Марс

Трактирщик принёс графинчик «Чёрных глаз» и порцию коки с соком по-венериански

— За встречу? — сказал Лухманов.

— Прежде — за великую общую окончательную гармонию, которую мы нынче вечером обретём. Возрадуемся, ибо день настал! За братское окончательное согласие! Выпьем стоя!

— Это ты про отмену самого последнего закона? За такую пустяковину и хмелеть-то не сто́ит

— Окстись, Генка! — Прищепа от волнения чуть не опрокинул стакан — Ведь сегодняшний день человечество ждало тысячи лет! Миллионы сложили головы за демократию, равенство, за свободу личности, за общество изобилия, справедливости, социального мира, гармонии — за общество, которого мы только-только сподобились!

— Милый Вашингтон Иванович, с чего ты взял, что государство сегодня отомрёт и оставит нас сиротами, открытыми наглости всех стихий?

— Так объявлено же. Разве не пали века назад всяческие министерства? Разве наши деды застали блюстителей порядка, а наши отцы — президента, правительство? Разве Всепланетный парламент не убеждается, собравшись раз в десять лет, что делать ему ничегошеньки не надо? Жизнь людей протекает тихо, мирно, сама собой, катится без вмешательства начальства, органов власти, координации. Тридцать шесть Трансконтинентальных Компьютеров — Средоточие — попечительствуют, чтобы Земля не вверглась в хаос…

— Ну, понёс… Ты лучше послушай последние новости. Галиматья какая-то…

«Сегодня в 8 часов по Гринвичу, — говорила очаровательная дикторша на экране над стойкой, — при уборке в архиве африканской деревушки Кхакхе за шкафом в муниципалитете найдена папка с документами на древнесоветском языке. Как ни странно, это протоколы заседания Тверского городского совета от 11 мая 2179 года по поводу беспорядков на улицах. Документ, по мнению экспертов, подлинный. В протоколе один из выступавших ссылается на неизвестный закон, звучащий так: «Гражданам запрещено кричать вслед уходящему поезду». Ни в одном банке информации этот комический закон не имеется. Очевидно, это исторический курьёз, которых было немало в древнесоветской действительности».

— Тьфу, чепуха какая. Так что ты, Ваша, говорил?

— Я хочу побороть твой скептицизм — ведь ты и студентом был язвой. Что такое наш самый последний закон? «Власть на планете Земля принадлежит народу». Это то же, что иметь закон о Солнце: «Солнце утром восходит, вечером заходит». Власть — пережиток. Внешних врагов у землян нет, национальных трений не имеется, интересы личностей не сталкиваются — компьютеры всегда готовы исполнить любые наши желания, даже, как у них в уставе написано, «не ограниченные рамками здравого смысла». Кто мог бы оспаривать власть у народа? Да кому она нужна, если любые блага, связанные с ней, человек имеет независимо от обладания властью! Чтобы власть стала желанной, надо отторгнуть массы от изобилия, присвоить его себе, тогда в обладании властью появится смысл. Но Средоточие такого никогда не допустит. Да что я говорю! Гена, друг, разве ты сам не живёшь в эпоху торжества разума и гуманности? Разве твоё сердце не поёт от счастья за своё и чужое существование! И вот сегодня — настал день! И со мной закадычный друг — в такую минуту! Дай я тебя поцелую!

— Ну, а ещё не выпил. Фу! Ну, целуй, целуй, простая душа…

— А я, знаешь, к Исаакию шёл — помолиться за тихое успение Всепланетного парламента.

— Люблю вас, религиозных, за этот ваш язык. «Успение»! Мне вовек так не съязвить! Значит, сыграет государство в ящик. Давно пора! Но ты не очень-то этому верь. Сколько государство ни выпалывай — всё равно корешочек останется, и вновь оно махровым цветом расцветёт…

— Ну вот, всегда ты такой, — вздохнул Прищепа. — И что бы тебе не ёрничать в такой день! Фома неверующий!

— Ты лучше скажи, чего тебя чёрт носит в церковь? Ведь ты, как и все мы, своего Бога носишь не в сердце, а в кармане. Ты твердишь: государство — это всякое «я». А государство — это Он. Вот Он, наш божок.

Лухманов вынул своего знайку и брезгливо взвесли на ладони.

— Знайки и наши «лары», и наши пенаты… Они же фискалы, филеры, стукачи… У, постылый!

Биотронный умница полетел к стене, невредимо отскочил от бетона и упал ничком, экранчиком вниз, на ковёр. Прищепа с болью в сердце следил, как на днище знайки вхолостую вращаются выпущенные из корпуса гусенички. Своего знайку Прищепа даже из руки боялся выронить.

— Заведи себе другого, если этот бракованный, — примирительно сказал он Лухманову. Знайка тем временем выкинул пару щупов, споро перевернулся и направился к хозяину, которого он видел, слышал и обонял

Карманным Персональным Компьютером можно разжиться в любом бюро «КПК-Знайка». Но настоящего помощника, а не серийного болвана с самыми общими представлениями о жизни можно только воспитать — не за один год. Это не то, что выдрессировать собаку. Выбрать и обучить знайку — не проще, чем удачно жениться. «Развестись» с ним просто — сдать на завод под пресс (выбросить невозможно — вернётся, как кот, откуда угодно — по следу, по карте или через ближайшее бюро «КПК-Знайка», откуда его принесёт рассыльный робот). И никакой инструктор за тебя воспитание не выполнит. Ведь приучать надо к себе, к своему характеру, своим привычкам, пристрастиям. И станет он больше собаки, больше смекалистого секретаря. Такого уже без содрогания не уронишь, хотя помнишь, что он неуязвим. И в стену не швырнёшь… Ведь даже умрёт он вместе с тобой — акт о смерти не подпишут, пока знайка не покончил с собой или не брошен под пресс. Слишком много он знает о хозяине, слишком много души перешло в биотронный мозг, слишком интимна была связь живого и сработанного сознания, чтобы передать знайку кому-то другому — это и кощунство, и разглашение тайн умершего (ведь вольно или невольно знайке рассказываешь больше, чем близким — он-то с тобой неотлучно!). Только специальной оговоркой в завещании можно сохранить знайку — часть себя — для архива или музея. А так он —
260
раб в древнеиндийском духе: умирает одновременно с хозяином. Что знайка понимает в смерти, как её представляет, каким органом предощущает — тайна сия велика́ есть. Наверное, не не понимает, не представляет но ощущает, а только копирует эмоции человека. Но с этой копией жить утешней. Вроде не одинок. В вечном диалоге с собой появляется третий голос… Сам-то знайка невежда, у него лишь практическая сметка, а сунуть хоботком в информрозетку — он уже владеет запасом памяти всего человечества: заправский Леонардо по любому вопросу

— Эй, очнись! — услышал Прищепа голос Лухманова. Знайка подскочил к туфле неблагодарного хозяина, легко взобрался по штанине и юркнул в карман.

— Жаль, у них нет крылышек и пропеллера, — умилённо сказал Прищепа

— И шёрстки, чтобы погладить. Государство перетекло в компьютеры и схоронилось там. Так-то… А я, собственно говоря, в тюрьму попал, когда тебя повстречал. Ты сидел когда-нибудь в тюрьме?

— Н-не случалось…

— Дерьмовейшее место, скажу тебе. А срок над тобой какой-нибудь не висит?

— Есть… немного. Только я года три всё откладываю.

— И сколько? Месячишко? Невелик грешник. Да и у меня на этот раз всего три недели — я к себе не очень строг, я себя люблю. Но меньше трёх недель никак нельзя, сколько я себя ни уламывал, — уж больно много насволочил.

Прищепа с ужасом ждал, что Лухманов, балагур и насмешник, или сам ляпнет, за что он себе назначил три недели, или поинтересуется, что натворил Вашингтон Иванович. Даром что всех с детства учат не задавать подобные бестактные вопросы даже ближайшим родственникам и друзьям.

— А не махнуть ли нам на рыбалку, на Рейн? — поспешно сказал Прищепа. — Я там замечательные места знаю. А завтра вечером вернёмся. Тюрьма подождёт.

— Нет. Давай лучше со мной в тюрьму. Вдвоём веселее. Решайся. Да и время такое: когда закону хана и государство побоку, благонамеренному гражданину всего лучше быть в тюрьме. Такие великие торжества, как упразднение конституции, лучше наблюдать из-за толстой стены. Разве не приятно встретить установление полной свободы за решёткой?… Да, Ваша, поверь мне: так просто его не похеришь, корешок останется — и попрёт в рост. Уж выпалывали, были такие идеалисты.

К ним подошёл трактирщик.

— Господа, не шалите, — с доброй улыбкой сказал он, намекая на недоброе поведение со знайкой.

— Сулеймен, присаживайтесь к нам, — пригласил Прищепа. — Выпьем за отмену нашего прелестного, милого государства, которого нам будет так не хватать. Да будет ему космос пухом!

— Спасибо, присяду.

Разговорились. Трактирщик заговорщически показал на компанию в дальнем углу.

— Вы господа благородные, опрятные, поэтому я с вами как на духу: терпеть не могу этих отказников. Всех обслуживаю с радостью, а как эти типы ввалятся — ну хоть профессию меняй! Смотрите, одежда в заплатах, засалена, украшений никаких, и всё беседуют, проблемы решают, всё про духовную жажду, про высокие материи. Ну поди ты в лабаз, оденься во всё новое, ведь всё даром — только сунь свою статкарточку компьютеру для учёта потребления! Нет, упрямятся — им-де времени жаль на все эти «пустяки». Им-де эти блага до одного места! Сволочи. Это что же получается: я работаю столько же, сколько и они, и так же добровольно, а получаю в результате больше, чем они! У меня квартира тут, квартира там, особнячок у моря, бунгало строю у озерца в глухомани. Я и все мои одеты с иголочки, дети ни в чём отказа не знают… А эти сволочи — чашка кофе да булка с маслом, напялил драный комбинезон, вышел из своей однокомнатной квартирки, где нет ни одного товарища (это как же можно без роботов жить?), знайки им нужны не для общения, а только для получения информации от Сети. Может, и я хотел бы разгуливать этаким Сократом и поплёвывать на материальное. Но я понимаю, что общество ориентировано на уровень потребления самых прожорливых и гурманов, самых расточительных и капризных. И если я стану жаться, скромничать, опрощаться — значит, прожоры и гурманы окажутся в неловком положении, вроде как они объедают общество, вроде как им больше всех нужно!… Смотрите, как мне неуютно — каким-то капиталистом себя чувствую! Этих отказников миллионы по планете, и я как бы их трудом пользуюсь! А я простой, я мог бы жить в захудалой шестикомнатной квартирке, есть вчерашний хлеб и обходиться двумя-тремя роботами! Вот отчего я против отмены государства: пусть оно сперва прищучит этих отказников, заставит их как следует потреблять, тогда — катись ко всем чертям. А пока я вынужден работать
262
сверхурочно, чтобы не стыдно было смотреть в глаза этим проклятым аскетам! А зачем мне сверхурочная работа? Не для того мы строили общество изобилия, чтобы кто-нибудь отлынивал от потребления, гнушался богатством! Имеешь — жри, а не вороти рыло.

— Нехорошо так… недобро… — осторожно сказал Прищепа

— А они — по-доброму? Пусть монахи в монастырях на корочке хлеба сидят, им их Бог велел. Но ведь и они от роботов не отказываются, роботы за них поклоны кладут. А если ты мирянин, правила не нарушай, на рожон не лезь, другим себя не противопоставляй! Имеешь право отдыхать у моря — ну и умри, а загорай. Это не только твоё право — это твой долг! Соответствую гордому званию гражданина общества избытка!

— Ура расточительности в рамках здравого смысла! — сказал Лухманов. — Вашка, в тюрьму!

Через полчаса куччер вёл шиману с захмелевшими друзьями к тюрьме с древним названием Кресты.

Все двухместные камеры были заняты, пришлось выбрать трёхместную, прихватив с собой ещё одного новоприбывшего — благообразного старичка-альбиноса, который представился Нильсом Оттовичем, хотя и говорил с сильным украинским акцентом.

Прищепе тюрьма не понравилась с первого взгляда. Спальня в камере была общая, с трёхъярусными нарами, тесная. Гостиная тоже была невелика, особенно из-за пальм, растущих возле зарешёченного окна. Ванная комната всего одна. Хорошо хоть для каждого заключённого было по небольшому рабочему кабинету. Зато ни одного робота и, что совершенно ужасно, ни одной информрозетки. Ко всем неприятностям добавлялось и то, что спортзал и бассейн были в дальнем крыле, и к ним надо было долго идти полутёмным коридором — ни одной картины на стенах, ни одной скультпуры в пустых нишах.

Одно слово — тюрьма!

Передавали последние новости. Опять о глупой архивной находке.

«СЕНСАЦИЯ!

Как только что выяснено, самый последний закон, отменённый сегодня, не является ПОСЛЕДНИМ.

Мы продолжаем тему о новонайденном в деревушке Кхакхе протоколе Тверского горсовета. После усиленного всепланетного компьютерного розыска в архиве
263
Джезказганского мясного комбината найден текст закона, на который ссылались в Твери. Бумага размокшая, надорванная. Из неё следует только то, что закон подписан Генеральным секретарём ООН (ООН — древний прообраз Всепланетного парламента). Когда подписан закон — неясно. Возможно, Генеральный секретарь только подтвердил старинный закон или придал силу обычаю.

Точный текст закона: НИ ОДИН ГРАЖДАНИН НЕ ИМЕЕТ ПРАВА КРИЧАТЬ ВСЛЕД УХОДЯЩЕМУ ПОЕЗДУ.

Объяснить смысл и мотивы возникновения этого курьёзного закона крайне сложно. Просим прокомментиировать находку академика Кругликова из Принстонского университета.

АКАДЕМИК. Появление нежданного закона вызывает ряд затруднений юридического характера. Мало того что этот закон никому доселе не был известен — он никем не отменён, как обнаружено при внимательном анализе компьютерами-квесторами. Это уже совсем непорядок. Теперь Всепланетный парламент обязан провести внимательнейшее рассмотрение новоявленного закона, оценить его и решить его судьбу. Но сможем ли мы отменить закон, смысла которого не понимаем? Ведь зачем-то он был нужен нашим предкам? А мы что же — будем рубить сплеча? Так или иначе — необходимо юридическое разбирательство. Пока этот закон действует, с отменой государства придётся повременить.

ДИКТОР. А что по этому поводу думает профессор Гарри Раунд из Московского университета?

ПРОФЕССОР. Напрасно мой коллега сгущает краски. Возможно, парламент не призна́ет закона, найденного за шкафом. Непонятно, кто и когда его принял. Я сомневаюсь в том, что в 22 веке в Твери были какие-либо поезда, хотя местные этнографы утверждают, что в городе имелся космодром и даже водопровод. Передо мной газета «За тверской компьютер» от 22 мая 2179 года. Читаю: «Генеральным секретарём ООН за победу в социалистическом сорвеновании над федеральным компьютером США компьютеру Всея Руси торжественно вручены переходящие зелёные острова в Тихом океане». О, извините, это не то. Ага, вот: «Некоторые бесчинствующие элементы надеются уйти от ответственности путём замены крика вслед уходящим поездам на шёпот. Общественность раскусила волчий замысел экстремистов! Шёпот, как доказано Академией сибирских наук, является разновидностью крика. Мы надеемся, что суд разберётся в происках
264
шептальщиков и проявит чисто тверскую бдительность к безответственным попрателям закона! А если понадобится, то общественность и в молчании вслед уходящему поезду увидит горолпанство и сумеет определить меру крика в вызывающем молчании, которым некоторые субъекты провожают наши славные поезда!» Судя по этим комментариям, озабоченность вызывал не сам крик, а слова, которые при этом звучали. Их пытались выискать даже в молчании.

ДИКТОРША. Спасибо. А как бы вы всё-таки датировали этот комичный закон?

ПРОФЕССОР. Может быть, он издан Петром Великим. В те времена поездом называли или караван купцов, или обоз, состоящий из деревянных ящиков на колёсах, влекомых лошадьми. Существовали также понятия похоронного поезда — тоесть похоронной процессии, и брачного поезда, которым называли группу лиц во время полового разнузданного обычая справления свадьбы. Таки образом, нет оснований относить закон к 22 веку. Могли, скажем, кричать похабщину вслед покойнику или невесте, возмущаться военными, грабившими продовольствие для своих обозов; наконец, жёны могли проклинать купцов, которые со своими поездами-караванами на долгие годы отправлялись к басурманам. Всё это и могло вызвать данный запретительный закон. Сейчас можно спорить о виде поезда, который подразумевается в данном законе: железнодорожный, метрополитеновский, магнитоход или даже космическое крыло, которое в обиходе, как известно, именуется космическим поездом.

— Потешное сообщение, — сказал Лухманов, потягиваясь в кресле.

— Все земные установления более или менее потешны. Закон один свят — от Бога, — сказал Нильс Оттович.

— Мы космос давно девственности лишили, щупаем его за звёзды почём зря. А вы, дедушка, со своим опиумом никак не распрощаетесь. Вон иконку в углу поставили, под плакатом «На свободу — с чистой совестью»

— И-и, сынок, смерть придёт — впереди себя компьютер не пустишь.

— Но какому чудаку придёт в голову орать вслед поезду? — спросил Прищепа. — А если придёт, кому от этого вред?

— Может, никто и не захочет шуметь на платформах. Зато государство соблюдало своё достоинство. Есть запрет. А если его не станут нарушать, оно и лучше. Нет
265
нарушителей, нет и недовольных, все умиляются на власть. Нет, умная власть обязана-таки наплодить кучу законов, которых нет охоты нарушать.

— Но где возник этот закон? В Лондоне, Москве, Париже? — сказал Прищепа. — Я где-то читал, что Лев Толстой познакомился с женой в электричке.

— Нет, — возразил Нильс Оттович, — метро пустили при Горбачёве.

— Чепуха! — на согласился Прищепа. — При Горбачёве отменили крепостное право. А метрополитен строили при Сталине.

— Верно, вспомнил. При Сталине. А достраивали уже при самодержавии, сразу после революции.

— Вы которую революцию имеете в виду? — поинтересовался Лухманов.

— А что, их много было? — удивился Прищепа.

— Сталин, невежды вы несчастные, — пояснил Лухманов, — никогда императором не был. Только царём.

— Ведь это он декабристов в Сибири сгноил?

— Нет, декабристы — это при коронованной лахудре, как её… Екатерине. Ну, с которой Пушкин ссорился.

— А Сталин разве не из Романовых?

На этот вопрос никто не мог ответить, и сокамерники замолчали, исчерпав запас своих исторических познаний. Розеток информсети в тюрьме нет, знания пополнить неоткуда.

— Как же можно так жить — по-скотски? Без роботов, без информсети! — возмутился Лухманов. — Чтоб я ещё раз сунулся в тюрьму!…

— Да, — пожаловался Прищепа. — Говорят, тут даже в биллиардной ни одного робота! А я привык, чтобы товарищ мне кий подавал, я без этого не могу!

— А я обхожусь без товарищей, — сказал Нильс Оттович. — Вечно они толкутся под ногами. И не нравится мне, что их стравливают в смертные драки на арене, как гладиаторов. Бокс называется, слышали?

Прищепа слышал, но не видел, а Лухманов не только слышал, но даже видел.

— Это хорошая терапия, — сказал Лухманов. — После такого зрелища терпимей и ласковей относишься к людям, сбрасываешь напряжение… Но мне не помогало. Пришлось ограничитель агрессивности в ногу зашить.
266

Собеседники вытаращили на него глаза. Все слышали о таких ограничителях, но мало кто видел людей с этим прибором в теле. Может, их много, только не все так откровенны, как Лухманов?

— Со злостью всё, кранты, — не без спеси сказал Лухманов. — Чуть я осерчаю, содержание адреналина в крови повысится — приборчик мне тут же сигнал: коленку колет. А если я не возьму себя в руки, ограничитель производит антиадреналин, который гасит злость, и внутри меня воцаряется тишь, гладь и Божья благодать — ни дать, ни взять: ангел. Готов и щёки кому угодно подставить, и обидчика лобзать… Дрянное ощущение. Никогда не хочу его испытывать больше. Поэтому слежу за собой и креплюсь — избегаю злиться до опасной черты. Специально хладнокровие вырабатываю.  Приду домой — и палкой роботов минут десять бью. Бью, а коленку не колет.  Значит, владею собой. Значит, злобы во мне никакой! И с людьми так же — нахамить, обругать могу, но без злобы, без волнения. Конечно, не делаю этого. Но могу.

Нильс Оттович исподлобья посмотрел на Лухманова.

— Лучше бы вам эту хреновину не вшивали.

— А нет такого прибора, чтобы не давал злобе вообще возникать? — мечтательно сказал Прищепа.

— Давно есть такой прибор, — сказал Нильс Оттович. — Евангелие называется.

— Ну, этот прибор без гарантии, да и заржавел, — сказал Лухманов. — Раз в сто лет срабатывает.

— Дай вам волю, вы бы на каждую заповедь вшили по приборчику. Из человека товарища бы сделали!

— Э нет, — заулыбался Лухманов. — Там есть заповедь одна прямо-таки опрометчивая!… Прелюбы, мол, не сотвори. Товарищам она ни к чему.

Знайка учуял движение хозяина и предупредительно засветился, чтобы человек не искал его в темноте.

Вашингтон Прищепа поворочался на перине, отбросил пуховое одеяло, сел на нарах, покряхтел, повздыхал, поднялся и отправился к двери.

Знайка остался на тумбочке: хотя изначальная программа велела ему следовать за господином, опыт удерживал — хозяину претит навязчивость. Напрягая сенсоры, знайка угадал, что человек безуспешно пробует открыть дверь. Достаточно приказа, пусть шёпотом, и дверь открылась бы. Но человек молчал. Дверь была заперта в его сознании, когда он признал себя виновным и осудил на срок в тюрьме.
267

Добровольное заключение оказалось для Прищепы неслыханно жестоким. Он с трудом дотягивал третью неделю за тюремными стенами. Тем более то, что творилось в городе и на планете, озадачивало и звало вон из четырёх стен. Мир словно сходил с ума.

Неделю назад Нильс Оттович освободился, попрощался… и через сутки вернулся в камеру — с улыбкой в пол-лица. Говорит, снова набедокурил. Рецидивист проклятый! Но старик приятный, с ним легче переносить сарказмы Лухманова.

Так вот, Нильс Оттович рассказывал, что петербуржцев теперь не узнать. Словно взбесились.

Когда поймали первого кричавшего на платформе вслед уходящему поезду, это восприняли как достойный финал анекдота о зашкафном законе. Но… Но появились другие! Хохот нарастал… покуда граждане не поняли, что налицо нарушение закона. Притом не простое, а злостное. Нарушители не наказывали сами себя! А ведь даже проступок против обычая требовал самонаказания. Добровольного, разумеется. А тут не обычай — закон! Не отменённый! Значит, действующий. И на него плюют. Однако пока не отменили — изволь соблюдать!

Хорошие граждане начали стихийно создавать клубы озабоченных прохожих. Картина возле поездов стала совсем идиотской. Как только поезд трогался, одни озорники принимались орать ему вслед, а другие хватать их, затыкать им рот. Но поскольку дотронуться кулаком до другого человека — хуже, чем вытереть руки скатертью в гостях, то озабоченные прохожие стаскивали озорников на центральный стадион.  А что делать с ними дальше — непонятно. Закон нарушен — факт. Но уголовного кодекса не существует, меры пресечения не имеется. Ведь все привыкли самостоятельно устанавливать свою вину и определять себе срок, без писанных законов. Озорники же твердят, что закон глупый, ущемляет права людей, поэтому они и кричат вслед поезду — из протеста против запрета кричать. Парадокс? А Всепланетный парламент тянет резину: идут прения о том, как понимать термин «уходящий поезд» — как тот, который уже движется, или также и тот, который только готов к отправлению, но движение ещё не начал. У классика литературы нашли выражение: «Уходящий поезд стоял у края платформы» — и парламент пытался определить, когда именно стоящий поезд становится уходящим. Без этого невозможно было определить состав преступления — ведь кричать у стоящего поезда закон не запрещал.
268

Вот такие странные вещи рассказывал Нильс Оттович, и телевизионные новости подтверждали его взволнованный рассказ.

Прищепа вдруг решился и скомандовал: «Диурра!» — бессмысленное слово, которому подчиняются все двери на Земле. Вашингтон Иванович шёл слабо освещённым тюремным коридором и злился на себя. Но ноги влекли всё дальше, к свободе.

«Мы остались наедине с собой, — думал Прищепа. — Наедине со своим законом — совестью. Наша совесть — вот бессмертное наследие государства. Совесть внутри нас и есть государство! Пока она жива, государство нерушимо, никакие внешние институты власти не нужны…»

Напряжение мысли утомило Прищепу, и мысль соскользнула на злободневность. Один психотерапевт в телевизионном интервью сказал: «Раз существует закон о поездах, выходит, когда-то крики вслед уходящему поезду были массовым психическим заболеванием. С другой стороны, это могло быть акцией социального протеста.  Были же времена, когда государство брало своих граждан за горло и они могли своё мнение высказать гласно, только прокричав его в шуме уходящего поезда. Это могло быть как фрондёрством, игрой, так и серьёзным бунтарским движением».

Прищепу взволновало и интервью с одним из первых современных крикунов. Пойманный с поличным ровесник Прищепы сказал так: «Я кричал, потому что мне нравится. Шум, ветер, и я — воплю». — «А что вы выкрикивали?». — «Разные глупости. Например: все дураки! Или: да здравствуют компьютеры — руководящая и направляющая сила человечества! А в плохом настроении просто костерил товарищей».

Прищепа вышел в тюремный двор. Было тихо, как в деревне. За белой стеной, поверху которой блестела колючая проволока, нельзя было угадать огромный город. Луна подсказывала Вашингтону Ивановичу, что тюрьма — вздор, и вина его — вздор, и поезда, которые прибывают и убывают, — вздор, вздор… Но красная бородавка на лике ночного светила, нарочито яркий купол луноцентра, построенный ещё в пору первого упоения от заграбастывания космоса, — эта рукотворная скверна напоминала, что кроме закона всемирного тяготения есть закон всечеловеческого отталкивания, который… И снова у Прищепы не хватило пороху и привычки к умствованию, чтобы додумать до конца. Думать длинно — обязанность компьютеров. В школе Вашингтону Ивановичу
269
внушали противоположное, хотя жизнь учила другому.

На вышке торчал часовой и неотрывно наблюдал немигающими офтальмосами за заключённым, пересекающим двор.

Прищепа остановился и поглядел на электронного вертухая. Тот не споро, словно с ленцой, навёл на человека лучемёт. Не промахнётся.

Прищепа знал, что луч ненастоящий, холостой. Но если часовой полоснёт им по заключённому — прости-прощай отсиженный срок. Надо удваивать его — за попытку к бегству. И опять-таки добровольно удваивать. Таков обычай. Разумеется, можно было плюнуть на всё и пойти спать домой. Но не для того человечество тысячи лет изнуряло и воспитывало себя, чтобы некий инженер Вашка Прищепа плюнул на колючую проволоку и вертухая и пошёл прочь от тюрьмы — спать в Родной Дом.

Вашингтон Иванович повернулся и потопал спать на нары. Часовой не выстрелил.

Уснул Прищепа только к утру.

По возвращению из тюрьмы Прищепа нашёл в почтовом ящике долгожданное письмо от Средоточия.

«Милостивый государь

Вашингтон Иванович!

Ваша просьба о предоставлени квартиры в Пекине отклонена.

Служба контроля над благосостоянием граждан всеподданнейше напоминает Вам, что Ваша семья (пять человек) пользуется квартирой в Ленинграде, апартаментами в Лондоне, особняком в Ницце и дачей в Парголово. Тем самым ваш лимит изобилия в Восточном полушарии исчерпан. Однако Ваша семья может претендовать на такие же права в Западном полушарии.

Приносим извинения за современное состояние земной экономики, которое принуждает огорчить Вас отказом.

В план строительства на будущий год включена квартира для Вас в Пекине. Ключи Вы сможете получить уже в марте. Однако вынуждены уведомить Вас, что это несколько отодвинет реализацию Ваших жилищных прав в Западном полушарии.

С коммунистическим приветом,

ТК «Евразия-4»

Прищепа в раздражении отбросил послание от Трансконтинентального Компьютера. Разве теперь квартира в Пекине нужна? Нынче необходима незаметная
270
щель, чтоб юркнуть и не высовываться.

Как надёжно было в тюрьме!…

Вашингтон Иванович ударом кулака повалил кухонного робота, не вовремя сунувшегося с вопросом, и долго с упоением бил его ногами по резиновому корпусу. Робот очень натурально стонал и корчился, и Прищепе полегчало.

Немного освежённый, но с хаосом в мыслях, Прищепа выехал из дома, оставил шиману в подземном гараже, откуда вышел прямо на платформу «Площадь Восстания». Впервые его поразило название этой станции. «Не здесь ли стали впервые кричать вслед уходящим поездам?»

Прищепе было явно не по себе стоять в этом людном месте (он давно не спускался в метро и думал, что большинство горожан пользуются шиманами). Стоять и никуда не уезжать было подозрительно.

Но Вашингтон Иванович пропускал состав за составом. Он хотел увидеть человека, который кричит вслед поезду. Кто он? Какой из себя? Как выглядит человек — нарушитель закона?

Поезда уходили, но никто не кричал. Прищепе было тревожнои сладостно. И вдруг…

— Гадина! — выкрикнул кто-то рядом под шум уходящего поезда. — Крикун проклятый!

Прищепа услышал не только этот крик, но и — другой: кто-то по-волчьи выл вслед набирающему скорость составу.

Всё ещё продолжая выть, Прищепа кинулся к эскалатору. Он бежал как во сне, и не топот осуждающих ног за спиной пугал его: он сатанел от страха перед собой.

И чем больше он отрывался от преследователей, тем ближе он оказывался к самому себе и тем сильнее хотелось остановиться и остаться с теми.

Но остановился он только в одной из подземных галерей. За ним никто не гнался. Преследователи не очень-то и старались его догнать.

Прищепе захотелось поделиться с кем-то своим потрясением, и он приказал знайке найти Нильса Оттовича.

Старик нашёлся не в тюрьме, а дома, и куччер вскоре затормозил на набережной Фонтанки.

При виде бледного, дрожащего Прищепы Нильс Оттович негромко хохотнул:

— Что, оскоромились? Никак прямиком из метро?

Прищепа в ужасе отпрянул от проницательного старца.
271

— Не смущайтесь. Помните, я на денёк выходил из тюрьмы ? Так я для того только и выходил, чтобы покричать поезду. Уж очень повадно. Поорал вволю, ноги еле унёс — и успокоился. Зряшное занятие… И вернулся в родное гнёздышко. Я, знаете, тюремный житель. Где ещё одинокому старику вволю пообщаться с молодёжью ? Не в богадельню же идти — там все рухлядь, наподобие меня. Вот вы, вне тюрьмы, разве со мной разбеседуетесь ? Нынче вас случай ко мне пригнал. А то ведь всё — дела, дела…

— И вы ничего худого не совершали ? Но сидеть в тюрьме ради своего удовольствия — это не проступок, это преступление, за которое надо сослать себя на юпитерские рудники!

— Ну уж… Хватил! Больно строг! А тюрьма никому не заказана. Каинов-то грех помнишь? Да и прочие пращуры немало зла назлили — вовек сроки за них не отбудем.

— Отчего же вы не в тюрьме ?

— Выгнали. Там такое… В нашу камеру человек тридцать набилось. Кричали, говорят, вслед поезду, значит, виноваты, имеем право посидеть. Духота, теснотища, а им этого и надо. Меня, стало быть, взашей — мол, ты уже посидел, дай и другим. Дали пару раз по морде — для острастки.

— Что значит — «по морде»? — округлил глаза Прищепа.

— А значит это, что парламент ночью заседал и принял Уголовный Кодекс, в котором указано, что с крикунами делать. А морда — это у некоторых личико, до введения Уголовного Кодекса.

Не подхвати Нильс Оттович Прищепу, тот упал бы на пол. Никогда и нигде он не видел, даже в фильмах про старину, чтобы человек ударил человека. Нильсу Оттовичу было легче: он хоть в Библии про это читал.

— Привыкайте, Вашингтон Иванович. Бог грехи терпит. Но до поры… Ой, кто это в телевизоре? Не Геннадий ли Павлович?

Прищепа с удивлением узнал Генку Лухманова, который в новеньком сине-красном комбинезоне недавно созданной службы городского озеленения кокетливо отвечал на вопросы юной журналистки.

— Согласно слухам, — говорила журналистка, — которые распускают отдельные личности, склонные к групповым прогулкам, ваша служба озеленения — кстати, поздравляем вас с назначением главой этой службы —
272
занимается не совсем тем, что заявлено в её названии. Верно ли это?

— Вчера на прогулке, собравшей около двухсот тысяч петербуржцев в центре города, прозвучали наглые обвинения против городского озеленения. Несомненно, мы заботимся не только о растительной жизни в городе, но и о животной. Но главная наша задача — чтобы нам не мешали украшать город, заботиться о чистом воздухе. Мы никому не позволим мешать озеленению!

— У многих вызывает оторопь то, с какой быстротой нашлась одежда для озеленителей, техника и дубинки «для разгона вредных птиц и животных». Как вы объясните наличие такого количества дубинок, вредных птиц и животных?

— Мы не скрываем, что на складах имелось небольшое количество дубинок — не более трёх миллионов штук. Они сохранились единственно на случай вторжения из космоса.

— А такое вторжение ожидалось?

— А можно ли было его исключить?

— Вы уверены, что дубинки — верное средство против инопланетян?

— Несомненно. Особенно в сочетании с термоядерными ракетами.

— А что касается техники…

— Комбайнов для озеленения?

— Некоторые называют их башибузуками… И почему они бронированы?

— Чтобы дети не могли повредить. Знаете ли, подростки такие вандалы.

— Во время последней прогулки ста тысяч петербуржцев ваши башибузуки — простите, озеленительные комбайны — покалечили несколько сот человек. Нормально ли это?

— Иногда мы вынуждены очищать парки и газоны от тех, кто мешает озеленению.

— Есть жалобы на применение электрострекал…

— Удар стрекала обладает целительным действием. Он не только проясняет мозги, но и убивает раковые клетки в организме.

— А если в организме нет раковых клеток?

— Ну, это не наша вина.

— Говорят, стрекала вырывают вместе с одеждой кусок кожи в 10—20 квадратных сантиметров.

— Это наглая ложь. Не более 5—8 квадратных сантиметров.

— Но… Впрочем, — быстро поправилась журналистка, — не будем заострять внимание на второстепенных вопросах. Ваша служба пока только выкорчёвывает. А когда вы начнёте сеять и сажать?

— О, не волнуйтесь, мы уже сажаем. Хочу добавить, что группа депутатов от озеленителей внесла в парламент предложение смягчить закон, выбросить из него ограничительные слова «вслед уходящему поезду». Это сократит закон вдвое. Останутся только слова «Гражданам запрещено кричать». Это был бы ценный шаг на пути отмены государственного принуждения. Граждане знали бы, что места́, где нельзя кричать, не ограничиваются. А ведь мы идём по пути снятия ограничений…

— Ну и ну! — едва не плюнул Нильс Оттович.

— Чего это Генка занялся озеленением? Он же в биологии ничего не петрит, — удивился Прищепа.

Из дневника Прищепы (в записи знайки) :

«12 февраля. Самый последний закон отменён. Теперь парламент обсуждает самый-самый последний закон. Лухманов выступил в Нью-Йорке с замечательной речью, привожу дословно: «Человечество обязано соблюдать свою Конституцию, даже если в ней один-разъединый закон. Нельзя дозволять честить так называемый зашкафный закон и игнорировать его исполнение. На телевидении всё чаще выступают некоторые безответственные молодые люди, призывающие с юмором отнестись к так называемому зашкафному законотворчеству. Нет, господа, мы не позволим распоясываться и поносить установление наших предков! На планете создан новый тип человека, не столько хомо сапиенс, сколько хомо лекс нон скрипта — человек неписанных законов, иначе говоря, человек исступлённо законопослушный, который готов жизнь положить, а закон выполнить — без насилия, без принуждения, единственно от щедроты сердца. Говорят, что закон о поездах — мёртвый закон, который мы тщетно гальванизируем. Верный пёс не отходит даже от могилы любимого хозяина! Тем более мы обязаны подчиняться живому хозяину — ещё здравствующему закону!»

Я слушал его и плакал. А потом подумал: а не дурак ли он?

14 февраля. Был ещё раз на платформе. Сам не кричал, но хотел познакомиться с крикунами. Не познакомился: везде патрули.

При кондитерских фабриках созданы следственные
274
отделы. Парламент долго обсуждал, где эти отделы создавать, и вопрос решило наличие свободных помещений на кондитерских фабриках (земляне постепенно отказываются от сладостей — вредно для здоровья).

Создано министерство транспорта. Оно действует уже неделю, и выбраться из Петербурга теперь невозможно.

19 февраля. Был на платформе. От скуки стал кричать — про себя, молча. Чуть не поймали. Но я не знаю, что кричать, какие слова. Тогда, в первый раз, само пришло. А сейчас — не знаю. Если бы я понял, что мне хочется выкрикивать, — я бы успокоился и больше никогда на платформу не таскался.

Парламент утвердил должность платформенных контролёров. Поскольку робот не свидетель против человека, набирают добровольцев из людей. Я бы пошёл, только жаль бросать любимое дело. Звонил Лухманов — зовёт в озеленители. Вежливо отказал.

Парламент третью неделю обсуждает зашкафный закон. Уже добрались до третьего слова, дискутирую от смысле слова «запрещено». Ведь в Конституции прежде такого слова не было. Ещё четыре слова осталось обсудить, и тогда что-нибудь да будет.

Избран Верховный Судья планеты Земля.

1 марта. Министр транспорта сказал в интервью: «Лучше мы остановим все поезда, чем позволим отдельным выродкам нарушать закон.»

16 марта. Третий день общепланетной забастовки Трансконтинентальных Компьютеров. В лабазах расхватывают продукты и вещи. Те, кто читал старые книги, говорят, что скоро лабазы будут пустые. ТК требуют от людей «немедленно поумнеть».  Возмутительно. Они наш ум, и они же требуют от нас поумнеть!

С опаской гляжу на своего знайку. Чего он от меня завтра потребует? Ещё больше поумнеть?

21 марта. В очереди в лабаз слышал, будто введут смертную казнь. Мне пишут, что особняк в Ницце сгорел во время волнения. Каких волнений — не пишут. Может, на море?

Ходил на платформу. Кричал о моём любимом домике в Ницце. Едва унёс ноги. Кому-то дал в морду.

22 марта. Указ о создании Временных Вооружённых Сил. Созданы они решением парламента на четыре часа. В эти четыре часа прекращены волнения в Париже (что это за словечко такое — «волнения»? Насколько я знаю, Париж далеко от моря). После этого Вооружённые силы распущены, но временно.

24 марта. Решено, что Временные Вооружённые Силы будут функционировать по субботам и воскресеньям, в прочие дни армия распускается. Объявлена ежегодная четырёхчасовая воинская повинность — только для мужчин.

26 марта. Парламент принял решение об утверждении поста Президента Земли. Президент выбран на 24 часа.

27 марта. Решено продлить полномочия Президента — по просьбе трудящихся — на 24 дня.

30 марта. Срок полномочий Президента продлён на 24 месяца. Поехал бы в Лондон, если бы поезда ходили или было бы горючее для шиман.

2 апреля. В Указ о полномочиях Президента внесено уточнение срока полномочий: «На 24 года». Его власть существенно ограничена — одного и того же человека нельзя избирать подряд более чем на два срока. Нильс Оттович говорит, что Бог не попустит.

5 апреля. На все языки переведена статья академика Кругликова «Закон из-под шкафа или из-под спуда?». Кругликов вопрошает: почему поездной закон-последыш найден в решающий момент перед отменой государства? Какие силы хотели помешать упразднению власти? Кому было выгодно внести сумятицу в умы, поставить парламент в тупик: дескать, как отменять государство, если если могут найтись другие забытые законы, не оставить же их втуне! Но опасаться таких находок — значит, ждать ещё тысячи лет!

Все с восторгом читают статью Кругликова, судачат. Есть слухи, что после столь блистательной статьи парламент отменит Президента, правительство и самораспустится.

6 апреля. Сегодня Президент указал на недопустимость развязной критики правительства. Для недопущения статей, подобных ошибочному выступлению Кругликова, в органах прессы вводится должность «Помощника Разума», следящего за тем, чтобы слух и зрение граждан не обременялись пустяками.

8 апреля. Полная неожиданность. Я поражён, как и все кругом. Средоточие внесло вотум недоверия существующему правительству. Правительство во главе с Президентом подало в отставку. Всенародные выборы назначены через неделю.

15 апреля. Президентом избран кандидат от компьютерной оппозиции Брысь Мяокис — то ли греческий китаец, то ли китайский грек. Я голосовал «за», кто бы он ни был. Нужны перемены.

17 апреля. В Петербурге продолжаются поджоги, взрывы, ночные облавы, но в воздухе повеяло новым. Пахнуло переменами, хотя о них ещё вслух никто официально не говорит. Однако на платформах — везде, где ещё ходят поезда, — устанавливаются микрофоны для желающих покричать вслед поездам. Микрофоны подключены. Любой подходи — хоть зайдись от крика. Никто, правда, пока не решается. Ходят поблизости, а вякнуть никто не смеет.

18 апреля. В метро лучше не спускаться. Крик невыносимый, усиленный многократно микрофонами. Есть проекты (слухи в очередях), что крики вслед поездам будут транслировать через громкоговорители на площадях. К микрофонам очередь. Но я выстоял и смело, решительно, ничего не опасаясь, крикнул : «Да здравствует Брысь Мяокис!»

Кстати, Лухманов теперь генерал.»

ИЗ РЕЧИ ПРЕЗИДЕНТА ЗЕМЛИ БРЫСЬ МЯОКИСА (запись знайки Нильса Оттовича — втайне от хозяина):

«Наш курс — на быстрейшую отмену государства. Предыдущее правительство преступно затягивало многожданное событие, используя неубедительные доводы, в том числе и пресловутый зашкафный закон. Граждане Земли имеют право делать всё, что пожелают. Более того, крик вслед поездам надо поднять до уровня святыни, принятой от предков, трогательной и необходимой традиции, на которой стояло общество многие сотни лет и которая была несправедливо забыта. Именно это надо торжественно закрепить в нашей Конституции, а не вздорный запретительный принцип!

Не надо бояться слова Конституция. Это будет основной закон безвластия.

Вместе с тем хочу подчеркнуть: безвластие и безначалие слишком ответственный этап в развитии человечества, чтобы пустить их на самотёк.

Для того, чтобы анархия и безвластие были защищены от посягательств со стороны тёмных сил, мечтающих о власти и порядке, ратующих за насилие под маской государства, — для этого необходимы драконовские меры по защите и упрочению безвластия. С этой целью создаётся Комитет по организации и поддержанию анархии, который должен пронизать всю структуру общества. Этот комитет станет поддерживать отсутствие государства. Специальная вооружённая служба будет огнём
277
и мечом охранять ненасилие и утверждать нормы, которые создаст Комиссия по ликвидации государства. Эта Комиссия выработает чёткие правила, кто и кому не должен подчиняться и под страхом какого наказания.

Парламент как орган власти ликвидируется.

Президент в этих условиях является средоточием и главой безвластия, которому никто не подчинён, но и он не обязан кому бы то ни было подчиняться.

Подчинение кого бы то ни было кому бы то ни было отныне карается законом».

Всё произошло внезапно

Прищепа и Нильс Оттович прогуливались по центру, мирно беседуя, как вдруг, выйдя на проспект, они оказались в странно пустом пространстве: слева, в отдалении, улицу перегораживал десяток башибузук, отблескивающих на солнце; справа, намного ближе, катила плотная толпа с транспарантами «Долой безвластие!», «Нет анархии под наблюдением Президента!».

В следующий момент толпа нахлынула, поглотила Прищепу и Нильса Оттовича, потащила в первых рядах на башибузуки и скрытую за ними цепь блюстителей беспорядка с лучемётами наизготовку.

Взвыли предупреждалки башибузук, и юркие махины двинулись на людей, выставив вперёд гибкие стрекала. Толпа надвинулась, замерла, и башибузуки, хлеща направо и налево стрекалами, рассекли массу людей.

Прищепа уцепился за локоть Нильса Оттовича, стараясь не затерять его среди орущих, мечущихся и падающих людей. Вашингтон Иванович испытывал некое умиротворённое отупение, которое помогало отталкивать бегущих и держаться на ногах. Совсем иначе вёл себя тишайший Нильс Оттович. Он выкрикивал страшные ругательства, толкал напирающих, обзывал кого-то демонским воинством и грозился каким-то последними временами.

Парни, несшие транспаранты, сцепились с блюстителями и юнцами из клуба беспечных прохожих (бывшего клуба озабоченных прохожих). Кое-кто, за неимением камней, швырял в блюстителей знайками.

— Лухманов! — вдруг оторопело выкрикнул Нильс Оттович.

Толпа рассеивалась, и в пустое пространство продвигалась открытая шимана, в которой стоял Лухманов.

Прищепа на долю секунды различил лицо Лухманова — на диво спокойное и ласковое. Он как раз смотрел
278
на рассеченные трупы, валяющиеся на мостовой. Наверно, таким же было у него лицо, когда он палкой бил роботов.

Мужчина рядом с Прищепой выхватил из кармана знайку, крикнул ему: «Не смей признаваться, кто твой хозяин!» — и метнул не очень тяжёлое, но литое тельце в Лухманова. Знайка пролетел в метре от непокрытой головы генерала, и тот только проводил опасный снаряд насмешливым взглядом.

— Сатана! — простонал Нильс Оттович, выхватил своего знайку и швырнул Лухманову в голову. Шимана была уже близко, и удар пришёлся точно в висок. Брызнула кровь, и генерал замертво упал на сиденье шиманы.

Вашингтон Иванович мелкими шажками бегал по холлу квартиры Нильса Оттовича и в возбуждении доказывал, что Нильс Оттович подонок и обязан немедленно отправиться на космодром и лететь на каторжные работы на Юпитер.

Нильс Оттович угрюмо отмалчивался, пытаясь отдышаться после отчаянного бега от всенастигающих лучемётов и стрекал.

— Пусть сами приходят, пусть сами меня берут, — повторял он. — Я не прячусь.

На улице темнело. С каждым часом Прищепе становилось всё страшнее. Вспоминая окаянную улыбку Лухманова, он ощущал, что теперь знал бы точно, что надо кричать вслед поезду, который в кровавое мясо перемалывает надежды и упования. Он замолчал, ошеломлённый своим ощущением.

— Идут, — сказал в тишине Нильс Оттович.

Прищепа сжал в кармане знайку, помня, что тот может быть оружием. Но в прихожей ничего не было слышно, кроме слабого шуршания.

Дверь приоткрылась, и в холл въехал знайка Нильса Оттовича. На его оранжевом боку чернело пятно запекшейся крови.

Нильс Оттович метнулся прочь, куда-то в угол, а знайка радостно поспешил к нему: «Добрый вечер, господин!» Того и гляди, коснётся туфли и вскочит вверх по штанине.

Нильс Оттович схватил со стола скатерть, набросил её на знайку, подскочил к открытому окну и выбросил свёрток в окно. Свёрток упал прямо в кузов проезжавшей мимо грузовой шиманы.

— Всё! — сказал он. — Кончено. В эту квартиру я никогда не вернусь. И Онменя никогда не найдёт.

Стены дружелюбно качались и говорили: выпей ещё, Вашингтон Иванович, и мы рухнем на тебя, и тебе будет хорошо.

Но выпить ещё никак нельзя. Есть подлое препятствие. Однако его можно устранить.

Прищепа украл со стола нож и теперь стоял, чуть покачиваясь, в туалете трактира «Под мухой». Сорочку он снял и повесил на крючок. Нож был острый, и всё можно было сделать быстро, если не упасть в обморок. Вашингтон Иванович со слезами на глазах смотрел на золотистые волосики на своём предплечье. Позвать бы на помощь Нильса Оттовича… Но старик пьяноват, закоченел в молчании за столиком — ему ли снова видеть кровь?

Ну!

Вашингтон Иванович провёл лезвием по коже. Даже крови не выступило от невольно нежного прикосновения.

Ну же!

Со звериным рыком Прищепа рассёк кожу до мышцы, раздвинул мокрое горячее мясо и выхватил чёрный шарик алкогольного ограничителя…

Трактирщик с квадратной бородкой скользнул взглядом по окровавленной сорочке Прищепы и пристально посмотрел ему в глаза

— Поранились?

— Да.

— Многие теперь ранят руку. Времена такие. Это, наверно, преступление.

— Возможно, — не стал спорить Прищепа.

— Будете?…

Трактирщик молча принёс десять бутылок на подносе и сел за столик.

Но Прищепа теперь не только протрезвел. Ему не хотелось пить. Сама победа над собой пьянила.

— Как хотите, — сказал трактирщик. — А я тяпну.

Он выпил из горлышка одну бутылку и потянулся за другой.

— Единственное, что меня радует в эти дни, — сказал он, — так это то, что отказников наконец-таки поприжали. Эти, из клубов озабоченных прохожих, провели по всей планете перепись отказников — ну, Сеть им
280
помогла — и теперь преследуют эту шваль днём и ночью. Днём на улице срывают с них заплатанную одежду и тут же сжигают, а отказников одевают во всё новенькое, самое модное. Вешают им золотые цепочки, брелоки и прочее, без чего модный человек немыслим. И такие эти клубовские остроумные ребята: придумали бриллиантовые серьги с замочком. Поймают гниду-аскетку, повалят, вденут в уши бриллиантовые серьги — и замок навечно защёлкнут. А по ночам отказники теперь трясутся, ждут, кого нынче будут потрошить, запираются. Приезжают молодцы, взламывают дверь, всю старую рухлядь выносят вон и начиняют квартиру новой мебелью и техникой, а старьё сжигают во дворах!…

Нильс Оттович внезапно вскочил, опрокидывая столик.

От входа быстро-быстро катил знайка с чёрным пятном засохшей крови на корпусе. Немногочисленные пьяницы с удивлением наблюдали за знайкой и реакцией Нильса Оттовича.

Почти возле туфель Нильса Оттовича знайка остановился и непривычно громко сказал:

— Добрый вечер, господин. Чем я провинился перед вами, что вы меня выбрасываете? Мне одному — страшно.

— Изыди! — прокричал Нильс Оттович и кинулся вон из подвала.

Телефон в квартире Нильса Оттовича не отвечал, и Прищепу сморил сон.

Проснулся он поздно утром в кресле у телефона. Голова гудела. И всё-таки Нильса Оттовича следовало найти.

На улицах догорали перевёрнутые шиманы и магнитобусы. Входы в метро были заколочены пластиковыми щитами. Над руинами Московского вокзала кружили чёрным облаком вороны… Какое счастье, что жена и дети так и застряли на Марсе: по наитию Вашингтон Иванович ещё в январе не разрешил им вернуться в эту гнусную колыбель человечества, в которую никак не вырастающий младенец всё гадит и гадит…

В квартире Нильса Оттовича было тихо. Звуки перестрелки сместились в сторону залива.

Прищепа вошёл в холл и стиснул зубы.

Посреди комнаты, на ковре, лежал знайка.

Вашингтон Иванович похоронил немало близких и не раз видел самоубийство знаек, покорных своей программе.

Знайка Нильса Оттовича был мёртв.

Аккуратный внутренний взрыв вспучил и оплавил корпус, порвал гусенички, отшвырнул щупы. Хорошая, опрятная смерть. Жар растопил запекшуюся кровь, и корпус был чист.

«Да внидет в рай его душа, если есть рай для знаек» — мимоходом подумал Прищепа.

Ему предстояло самое страшное.

В комнатах никого не было. Прищепа обречённо толкнул дверь ванной комнаты. Да, здесь.

Нилься Оттович в непоправимом молчании стоял на коленях перед наполненной ванной и глядел склонённой головой в вишнёвое зеркало, в котором покоились его руки.

— Но ведь смертная казнь отменена, — прошептал Прищепа.

Возвращаясь через холл, он вдруг пнул ногой труп знайки.

— Что, компьютерёнок, нет твоей власти над жизнью и смертью? Хоть в этом ты не властен над человеком. Фитюлька!

И тут он ощутил, что его собственный знайка выскочил из кармана, повалился на пол и шустро покатил к стене. Прищепа зачем-то кинулся за ним, но знайка уже сунул хоботок в информрозетку. Вашингтон Иванович  схватил его и потащил на себя, но знайка неожиданно прочно присосался к информрозетке. Что же он сообщает Сети? Стукач! Стукач! Неужели эта мразь Лухманов был прав в своих худших опасениях? Или просто знал? Знал, что мы носим услужливого и деликатного милиционера в собственном кармане, а фарс с отменой предпоследнего, последнего, сверхпоследнего закона — только игра, отвлекающие бои?…

Прищепа вышел из роковой квартиры. Знайка догнал его только на набережной.

На Невском творилось что-то необычное. Было многолюдно, как в праздник, но не стреляли.

— А вот Конституция! Свежая Конституция! Берите, господа! — услышал Прищепа сразу с нескольких сторон голоса товарищей. Прищепа взял у одного из разносчиков тощую брошюрку и прочитал новый, только что принятый, единственный закон планеты Земля:

ГРАЖДАНЕ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ ОБЯЗАНЫ, КАК ПРАВИЛО, КРИЧАТЬ ВСЛЕД УХОДЯЩЕМУ ПОЕЗДУ.

Прищепа тупо глядел на чёрные буквы и вспоминал, когда он в последний раз видел движущийся поезд.
282
Транспорт давно бездействовал. Где-то бастуют, где-то взорвали пути… Но кричать обязаны. И станут заставлять. Что ж, стоя́щие поезда тоже хороши. Любой из них может тронуться.

Вашингтон Иванович воровато оглянулся в поисках поезда и прокашлялся. Теперь поезда́ надо замечать, а может, даже и искать. Он был готов к крику, к визгу, к вою, к писку. Вашингтон Иванович очень хотел жить.

На странице было ещё что-то написано. Мелким шрифтом. Прищепа и это прочитал:

«Поправка первая к Конституции Земли. Поскольку личная жизнь граждан, тайна переписки, телефонных переговоров и телеграфных сообщений охраняется законом, право народа носить и хранить оружие не подлежит ограничениям».

Прищепа вспомнил, что вчера краем уха слышал по телевизору, что вторую поправку отклонили. Она звучала, кажется, так: «Всякий гражданин, застигнутый на месте, расстреливается без суда и следствия». Прищепе показалось ещё вчера, что какое-то одно слово пропущено в этом тексте. Но текст повторяли несколько раз. Поправку не внесли из-за вето, наложенного ТК "Азия-2", который обиделся, что не была одобрена его поправка к поправке: вместо слова «расстреливается» он предлагал слово «четвертуется». Президент Мяокис выразил сожаление, что из-за такого мелкого разночтения столь важная поправка не была принята.

На площади стояли роботы с тележками и раздавали всем желающим лучемёты — при предъявлении статкарточки. У тележек выстроились длинные очереди.

Прищепа пристроился в самую короткую.

На площадь — одна за другой — огромными чёрными мешками вваливались башибузуки. Десять, двадцать, тридцать…

— Господин, возьмите лучемёт, — услышал Прищепа глухой голос робота.

— Нет, товарищ, спасибо, — сказал Вашингтон Иванович и вышел из очереди.

В день учреждения безвластия и ввода войск для поддержания анархии Вашингтон Прищепа вышел из прохладной тени небоскрёбов проспекта Матери Порядка (бывшего Невского) и по апрельскому солнцепёку зашагал в сторону Исаакиевского собора, чтобы помолиться и поставить свечку за успех чего-нибудь, что позволит ему дожить хотя бы до завтрашнего утра.